Громко выругавшись куда-то в сторону, немец зевнул и достал губную гармошку.
— Ишь, полевую кухню устроили, — шепнула Олеся Подкове. — Звереют фашисты, бизонов бьют…
— А вкусный он из себя, бизон-то? — сглотнул слюну Подкова.
— Да навроде кролика, — мечтательно закрыла глаза Олеся. — Только пожёстче маненько. Тушить надо долго, чтоб упарился как следует. А из копытцев холодец знатный выходит.
«Многоуважаемый Захар Тимофеевич!
Пишет вам эти самые строчки Анна Борщева, которую вы дуже хорошо знаете, потому что она известная вам дура, сама над собой сгалилась, а вы в этом деле тоже ей подсобили дуже, а потом кинули, как самую что ни на есть вредную. Краще было бы шашкой зарезать, чем так зроблять. Колысь я бы знала, что у вас такое колючее сердце или его нема зовсим, то не зробила бы так. Не подумайте чего такого, что я хочу знова, мне не дуже треба, а пишу вам, як фронтовому казаку, который бьет наших врагов, а ще як первому в колгоспе бригадиру. Зараз у нас краще вас бригадиров нет, и вас с Филиппом Шаповаленко и Мишку Сидоренкова часто вспоминают на собрании…
Просыпаются в пещере
Полулюди, полузвери.
Ходят, словно на работу
Эти люди на охоту.
В землянке было накурено.
— Слышь, Тряпочкин, а расскажи-ка, как наши к немцам в тыл лазили, — попросил, улыбаясь, кто-то из бойцов.
Худощавый Тряпочкин нарочито неторопливо задал корм Вепрю, аккуратно откашлялся в тощий кулак и, наверное, уже в сотый раз важным тенорком неспешно начал под оглушительный хохот партизан:
— И вот вышли они на полянку, а на полянке избушка лесника стоит, и окошко в ней светится. Иван Подкова подошёл к избушке и заглянул в окошко.
— Что ты там видишь, Иван? — спрашивает его дед Лукьян.
— Вижу я, — отвечает Подкова, — сидят за столом фашисты, едят и пьют.
— Ох, как хочется есть, — сказал Михай Кодряну.
— Ох, как хочется пить, — сказал Реваз Гуладзе.
— Как бы нам фашистов из избушки выгнать? — сказал дед Лукьян.
Думали они, думали и придумали.
Подкова тихонько положил руки на подоконник, Кодряну взобрался на спину Подкове, Гуладзе вскочил на спину Кодряну, а дед Лукьян взлетел на голову Гуладзе.
И тут они все разом закричали:
Подкова — по-ослиному,
Кодряну — по-собачьи,
Гуладзе — по-кошачьи,
а дед Лукьян закукарекал.
Закричали они и ввалились через окно в комнату. Испугались фашисты и убежали в лес. А Подкова, Кодряну, Гуладзе и дед Лукьян сели вокруг стола и принялись за еду…
— Прямо так и запишите: нет у меня в отряде такого героя… Потому как все у нас — герои! О каждом придётся тогда отдельную статью сочинять, товарищ фронтовой корреспондент…
Моложавый капитан внимательно пометил в маленьком зелёном блокноте слова партизанского командира, и с намёком побарабанил пальцами по кожаному потрескавшемуся футляру выданной в штабе округа «лейки».
…Через два дня в отряде неожиданно появился высокопоставленный немецкий чин. Разумеется, злейший враг партизан, гаулейтер Полесья генерал Клаус фон Краузе оказался в багряном осеннем лесу явно не по своей воле. Просто однажды утром, минуя изумлённую охрану, в его кабинет быстро вошли верзила-унтер, дедок-фельдфебель, и смуглый молодой обер-лейтенант. Пробыв там совсем немного, они вскоре так же стремительно вышли с большим шевелящимся мешком и, забросив ценный трофей на заднее сиденье «Мерседеса», спокойно отъехали от украшенного свастикой двухэтажного здания немецкой комендатуры.
В ожидании скорой отправки за линию фронта, диковинный фриц сразу же стал объектом всевозможных насмешек и, без сомнения, внёс определённое разнообразие в монотонную напряжённую партизанскую жизнь. Оставаясь под круглосуточным вооружённым присмотром, бывший закадычный друг Геринга, обладатель шикарной коллекции собранных по всей Европе картин теперь уныло чистил картошку, и с ненавистью зубрил выдержки из Полевого Устава РККА.
— Ты, милок, шкурочку-то потоньше, что ли, гони, а то не дело энто — такие вот ошмётки отшвыривать… — заботливо втолковывал жирному очкастому фашисту дед Лукьян. — Небось, у себя там, в Пруссии, всё ладненько-аккуратненько подгоняешь? Ну, тогда и тут, стало быть, не балуй! Уж я вашего брата, германца, ещё в Первую Мировую распознал, вон ведь как… Довелось маленько вшей в окопах подкормить, там-то и подпортил гляделки свои газами всякими дьявольскими… А вот скажи-ка мне, мил человек, чего боец любой армии должон опосля большой оправки сотворить?
— Такой положений… не есть… ни в один пункт устав… — запинаясь и коверкая слова, решительно возразил вспотевший от работы по кухне немец.
— Эх ты, солдатик, аника-воин… Тебе б только с кастрюлями сражаться, да с половниками воевать… До больших звёзд, вишь, дослужился, а энтого важнейшего дела-то и не разумеешь… Опосля оправки по-большому, боец должон немедля обтереть оправлялку, да шибче напялить портки, — хитро сощурившись, весело парировал никогда не унывающий дедок.
Покачав на прощанье крыльями, железная птица медленно растворилась в промозглой мгле ночного осеннего неба, и только приглушённый затихающий шум мотора ещё какое-то время напоминал о её недавнем присутствии. Тёмный силуэт парашюта плавно приблизился к земле, гулкий удар возвестил о прибытии обещанных командованием посылок, которых партизаны с нетерпением ждали уже третью неделю.
Ранним утром внушительных размеров контейнер был с трудом установлен посередине широкой лесной поляны, служившей бойцам одновременно плацем, столовой, и местом задушевных бесед в редкие минуты отдыха. Сбив прикладом фанерную крышку ящика, Подкова бережно извлёк на свет первый подарок. Им оказался огромный медный кальян, аккуратно упакованный в серую обёрточную бумагу.
— На память дорогому бойцу — от пионеров и школьников Сталинского района столицы, — взволнованно объяснил Иван, прочитав написанную синим химическим карандашом записку.
Дед Лукьян наугад вытащил тяжёлый прямоугольный свёрток, в котором находилось подарочное издание двухтомника «Войны и мира».
— Вон ведь как… — радостно ахнув, пробормотал смущённый дедок. — Эх, кабы мне грамотёнки хоть самую малость, я бы энту книжечку до самых корочек зачитал, братцы мои, как на духу говорю вам…
Все весело рассмеялись, прекрасно помня о том, что даже под текстом партизанской присяги неграмотный Лукьян умудрился сослепу рядом с фамилией Кодряну черкануть заменяющий подпись крестик.
Самому же Михаю досталось пропахшее нафталином чучело совы-альбиноса, Олесе преподнесли шоколадного цвета статуэтку спящего негритёнка. Реваз Гуладзе и Захар Трофимов, после долгих споров, согласились по-братски поделить ажурные металлические щипцы для завивки усов, и сверкающий позолотой набор ёлочных стеклянных шаров.
В землянке было сильно накурено. Сбившись в одну большую тёплую кучу, партизаны отсыпались после изнурительного ночного рейда по ближним тылам фашистов. Обжигаясь крепким трофейным кофе, бодрствовал только дед Лукьян, и Олеся, выключив рацию, подсела поближе к словоохотливому дедку.
— Деда, а товарищ Сталин — он ведь из рабочих, верно?
Подув на жестяную дымящуюся кружку, Лукьян немного помолчал.
— Верно, внученька… Из рабочих он, товарищ Сталин-то…
— А товарищ Ленин — он тоже, да?
— И товарищ Ленин из них же, чистая правда… Нашенский он, Владимир Ильич…
— Дедушка, ну а товарищи Маркс с Энгельсом — и они, получается?
— Ну а энти, внуч, и подавно пролетарской закалки… От них-то всё и пошло, вон ведь как выходит… Бывало, попишут себе маленько про тяжкий труд людской, да и бегом скорее поработать… Мастеровые мужики, крепкие — по бороде да фигуре сразу-то видать… До станков, надо сказать, дюже охочие были, а могли иной раз и в забой спуститься, и лямку бурлацкую потянуть… Крепко их за такое дело простой народ уважал, так-то вот…
Зябко кутаясь в огромную солдатскую шинель, Олеся прислонилась к холодной стене землянки, и устало закрыла глаза. До войны она, подобно большинству советских девушек, хотела пойти учиться на киноактрису, чтобы стать как Любовь Орлова, но её мечтам так и не суждено было сбыться. Окончив трёхмесячные курсы радистов, младший сержант Загоруйко была направлена в партизанский отряд имени Парижской Коммуны.
Стремительно ворвавшийся в землянку здоровяк Иван Подкова бросил на гвоздь свой ППШ, яростно рванул пуговицы заштопанной телогрейки, и со злостью швырнул в угол видавший виды потёртый картуз.
— Совсем озверели немцы… До карстовых пещер добрались, сволочи… Вроде как забава у них — сталактиты автоматами сшибать, по пьянке… Сталагмиты ведь не трогают, гады… Эх, кабы не в дозоре я был, весь магазин разрядил бы в них, проклятых… И когда ж только эта окаянная война кончится?
— Да весной сорок пятого, не раньше, — хрипло отозвался спросонья смуглый молдаванин Михай Кодряну. — Вот как побьём фрицев, к виноградникам тотчас же вернусь… Олеся, ненаглядная, а поедешь тогда со мной в Кишинёв?
Не открывая глаз, радистка отряда слабо улыбнулась.
— Какой ты, однако, быстрый, Михай… А вот меня уже, между прочим, Гуладзе в Тбилиси звал… Трофимов в Тамбов приглашал тоже… Прямо-таки не знаю, что и делать…
Надев наушники, она в очередной раз щёлкнула тумблером, и вдруг сразу посерьёзнела.
— Тише, товарищи, «второй» вышел в эфир… ждите самолёт с грузом… заход на точку — сегодня в полночь… костры развести за десять минут до указанного срока… сразу же подтвердить получение срочной шифровкой… конец связи…
На рассвете, когда река начинала седеть на востоке, мамонты просыпались. Подняв хоботы, они оглушительно трубили, приветствуя рождение дня. Резвясь, они гонялись друг за другом по излучинам реки, затем собирались группами, взволнованные простой глубокой радостью жизни, и принимались за пищу: не спеша и без труда выкорчевывали корни, срывали свежие стебли, траву, грызли каштаны и желуди, пробовали моховики, сморчки. Наевшись, спускались всем стадом к водопою. Тогда их масса становилась более плотной и более внушительной.
Дед Лукьян, взобравшись на какой-нибудь холм или на скалу, любил смотреть, как двигаются они вдоль берега реки.