Дед Лукьян подошёл к страусу Партизанчику, не вынимая правой руки из-за обшлага потрёпанной шинельки, в левой старик держал горбушку маисовой лепёшки.

— Что, Партизанчик, жарко? — Лукьян потрепал птицу по мохнатому крупу. Страус от удовольствия защёлкал клювом, забыв про угощение. Лукьян смотрел на садящееся за баобабовой рощей солнце, и из его глаз капали слёзы.

— Тут, брат, такое дело, — Лукьян не знал, с чего начать этот трудный разговор. — Лётчик наш… Севастьянов… Да знаешь ты его, лохматый такой. За Спартак он ещё болеет. В общем, худо дело. Сам знаешь, какая с ним беда-то вышла. Три недели… Дикобразы, гранит да слюда, вот и вся его походная еда. Лежит сейчас и стонет, а сам уже на исходе, вот что.

Страус Партизанчик молча грыз маисовую лепёшку.

— В общем, нужен нам страусиный бульон теперь, — как в прорубь ухнул Лукьян. — Не выдюжит он, если тарелочку свежего бульон на дать ему, ни в раз организму не оправиться. А нам без Севастьянова никак нельзя, вон оно что, Партизанчик.

Диск солнца бросил на прощание яркий луч и скрылся за баобабом. Страус Партизанчик вытянул шею, провожая глазами беззаботную бабочку-ночницу: та топала ногой по батату и наблюдала после за осыпающимися листьями.